Прежде, чем Рейчел Кейн придумала Морганвилль, она написала эту пронзительную историю о вере, спасении души и древнем вампире. Этот рассказ был впервые издан в 1996 году под псевдонимом Роксанна Лонгстрит (Roxanne Longstreet), в сборнике "Время Вампиров" под редакцией П.Н. Элрод, а затем переиздан в сборнике "Женщины Ночи".
РЕЙЧЕЛ КЕЙН
ВИНО ВЕРЫ
Она была ещё молода, но я знала, кем она может стать - это было очевидно с первого взгляда. Никто не смог бы забыть эти невероятные глаза.
Её звали Эме Семпл МакФерсон, и она, как считали люди, была пророчицей.
Рабочим потребовалось целых полдня, чтобы установить палатку, в которой я ждала её выступления. Новую палатку – что само по себе удивительно: найти во времена бушующей войны новую палатку любого размера было просто невозможно.
читать дальшеНе хватало не только палаток: сколько я не вглядывалась в огромную и всё ещё растущую толпу, я видела только женщин, стариков и детей. Я смешалась с ними, как и намеревалась – седовласая дама в возрасте, одетая хорошо (как мне нравилось считать), но не напоказ. Возраст и женственность придавали мне аристократичности, благодаря которой никто из толпы не пытался оттолкнуть меня ради лучшего обзора.
Я никогда не отличалась хорошими манерами, зато отлично умела использовать чужое воспитание в своих интересах.
Я приехала в Филадельфийскую глубинку, следуя за слухами: "Сестра Эме говорит голосом Бога", - так утверждали люди. "Она исцеляет Его руками". Я скептично ожидала вечера теплых банальностей. Таково было сейчас христианство – пьянящее молодое вино моей юности превратилось в молоко, подходящее для грудных детей. Я ходила в тени крестов с висящими на них мучениками и не собиралась учиться любить молоко.
Вокруг меня гудели голоса. Фермер слева беспокоился за свою дочь, больную лихорадкой - не жутким и всё ещё свирепствующим гриппом, поспешно добавил он. Он слушал медицинские советы молодой толстушки и её сухопарого мужа. Если кто-то и надеялся, что я присоединюсь к беседе, они были достаточно любезны, чтобы не требовать этого; я наблюдала и ждала. Сестра Эме пассивно сидела с закрытыми глазами, пока её помощники перешёптывались неподалёку, пронзая толпу взглядами и проверяя время по карманным часам.
Наконец ждать дальше стало просто небезопасно. Толпа забила палатку до предела: бесформенный бормочущий зверь с тысячью голов. Так много лет прошло с тех пор, как я была частью такой толпы – тогда я стояла далеко позади и слова звучали слабо, но ясно в тишине. Пять тысяч человек собрались в тот день. Иногда я всё ещё могла вспомнить звук его голоса или козлиную вонь от слишком плотно сбившихся людей. Ничто в моей жизни никогда не вернётся вспять.
Сестра Эме поднялась и вышла вперед, подняв руки и не открывая плотно зажмуренных глаз. Толпа слегка притихла, реагируя на электризующее присутствие, надвигающееся как гроза. Я чувствовала его жар с того места, где стояла. На этот раз никакого мошенничества. Никакого лжепророка.
Она стояла с поднятыми руками, напряженно дрожа, как будто держась за невидимую стойку, страдая во славу Божью. Люди затихли, а затем и вовсе испуганно замолчали. Боялись ли они? Кажется, я начала. Моя жизнь стала удобной и обыденной, но она и огонь в её глазах вновь разорвали её в клочья. Этого я и жаждала и боялась. Искра света в долгой привычной тьме.
На ней было простое белое платье строгого покроя. Тёмные волосы уложены в консервативный пучок; никаких драгоценностей, кроме обручального кольца. Обычная женщина, если не считать сияния её лица.
Оно ослепляло, теперь, когда она отдалась экстазу Бога.
Эффект от её пока ещё безмолвной мольбы заставил толпу зашептать собственные молитвы. Старуха с фотографией сына, которая стояла рядом со мной, плакала в рваный носовой платок. Она приехала просить благословения для него.
Часом ранее я любезно сказала бы, что это бесполезно. Но…
Но.
Сестра Эме опустила руки; её глаза раскрылись, и были они дикими глазами святого, настолько полными любви, что приобретали силу рока.
Она заговорила.
Я не могу вспомнить о чём: это были не слова, слова были прежде. Это была обнажённая и ужасающая красота её веры. Её голос был мечом, пронзающим каждого человека в палатке; некоторые падали на колени и заливались слезами. Она сияла так ярко, что словно солнце обжигала мои глаза, стук её сердца барабанным боем пульсировал в моих ушах. Она вспотела во время речи, и её белое платье обнимало порозовевшую кожу словно рука любовника. Она металась по платформе как дикий зверь, и кричала о своей боли, о боли Бога, о своей любви, о любви Бога.
Видимо, беда надвигалась какое-то время, прежде чем рябь неприятностей достигла переднего ряда и вытряхнула меня из транса. Сестра Эме замолчала и обернулась назад. Мир вновь стал тусклым, плоским и пыльным на вкус, полным криков и воплей. Группа юнцов (шокирующее большая) вклинилась в толпу, пробивая себе путь к сцене.
Миссис Дад, жена зеленщика, предупреждала меня о католиках, протестующих против подобных собраний, но эти молодые люди выглядели гораздо опаснее. У них был праведный вид мужчин, приготовившихся к насилию. И они шли прямо на меня. Я посмотрела в сторону выхода: далековато, но я смогу пробиться наружу, если потребуется. Не хотелось бы застрять посреди бойни, которая, несомненно, может начаться в любой момент. Мальчики брали свою жизнь в свои руки. Они понятия не имели ни как именно сестра Эме контролирует своих людей, ни на что эти люди способны ради её защиты.
Их лидер, темноволосый розовощекий мальчишка, поднял руку, указал на сестру Эме, и выкрикнул: "Шлюха!" Остальные юнцы подхватили этот боевой клич и замахали самодельным оружием - узловатыми дубинками, кустарными кастетами, ботинками, кулаками. Толпа попятилась, толкнув меня в объятья худого старика с узким лицом банкира.
Сестра Эме стояла, сияя от пота и ореола своей страсти как фарфоровая статуя, и с расстроенным видом глядела на них. Несколько человек просочилось к выходу; в воздухе витал дух любопытства и ожидания. Огорченный слабой реакцией, один из мальчишек врезал дубинкой по ребрам фермера, который приехал помолиться за свою дочь; старик с криком рухнул. Я осталась на месте, не собираясь бежать, но твёрдо уверенная, что увижу крушение недавнего великолепия. Пророки были хрупкими созданиями; они появлялись и исчезали в тот же день.
А затем сестра Эме произнесла холодным ясным голосом, донёсшимся до каждого уха:
- Встаньте на колени и молитесь, братья и сестры. Встаньте на колени и молитесь, чтобы наши беды исчезли.
Я осталась стоять, ждать, смотреть на её лицо. Рядом со мной плачущая мать сжала фотографию сына и с трудом опустилась на землю. Позади звучал шелест ткани и скрип протестующих суставов.
Вся толпа в едином порыве преклонила колени. Я опустилась одной из последних и молитвенно сложила руки, чуть повернув голову так, чтобы краем глаза наблюдать за реакцией хулиганов.
Они единственные остались на ногах и их это определённо нервировало. Они вертелись волчком, выискивая, с кем бы подраться. Дальний справа мальчишка с воплем ярости обрушил свою дубинку на голову женщины средних лет. Она упала рядом с пожилым мужчиной в пошитом на заказ костюме. Парень разбил ему лицо, пнул, снова ударил женщину, затем молодую девушку. Никто не поднялся, чтобы дать сдачи. Он яростно заорал: "Трусы, трусы, трусы!", и тяжело дыша, замер посреди созданного им хаоса.
Сестра Эме закрыла глаза и начала танцевать. Я повернулась к ней, застигнутая врасплох, неспособная оторвать взгляд. Её бедра медленно покачивались, плечи выписывали кривые, руки взмыли вверх и понесли движение к небу. Это было завораживающе, пугающе чувственно, как будто её тело подчинялось иной силе. Она начала медленно поворачиваться, следуя за ритмом слышимой лишь ей одной мелодии.
Её мучители застыли столбом с широко распахнутыми глазами и выпустили из пальцев позабытое оружие. Мы все были в её власти, пойманные в ловушку извивами её тела, изгибами её бёдер, медленным кружением её ног. Я закрыла глаза, но всё равно видела её, слышала её, чувствовала, как она движется.
Впервые за сотню лет или больше я сделала вдох. Она прикоснулась к чему-то внутри меня, чему-то пугающе сильному: к сплавленным воедино любви, смерти, желанию и боли, к тёмному вину веры моей юности, когда мы умирали тысячами и целовали убивающие нас ножи.
Она раскрыла секрет экстаза. Я так давно не была настолько близка к свету; так давно не ощущала его жар, не слышала эхо Его голоса. Это было одновременно болезненно, великолепно и ужасающе. Я так долго удерживала себя под контролем, а сейчас она предложила – нет, потребовала – чтобы я сдалась ей на милость.
Кто-то закричал, и я поняла, что тоже кричу, потерявшись в ярком видении, обострённом страхом падения. Она оказалась около фортепьяно, и, не останавливая танца, дотянулась до клавиш, издав несколько аккордов, хаотичных и интенсивных, словно гроза из музыки, криков и молитв. Она продолжала молотить по фортепьяно, словно наказывая его, а мы все танцевали под странный волшебный ритм её песни. Кто-то коснулся моей руки, легко, словно пёрышко, и сделанный мной вдох чуть не взорвал меня изнутри. Я дрожала всем телом, на грани обморока. Близко, так близко...
Сестра Эме отошла от фортепьяно и спустилась с помоста, чтобы танцевать с нами, присоединиться к безмолвной мольбе тел к Богу. Её глаза были темны как колодцы, обещая спасение, обещая воссоединение со всем, что я потеряла так давно; и прежде, чем я смогла остановиться, я прикоснулась к ней.
Наши руки встретились, её горячая плоть поверх моей холодной. Шум её пульса оглушал.
- Танцуй со мной, - прошептала сестра Эме, - О, сестра, танцуй с Богом.
Мои ноги двигались сами по себе, дрейфуя в сторону её сердцебиения; палатка вращалась: сияние света и тьма, лица и глаза. Я не чувствовала ничего, кроме прикосновения её кожи к моей и захлёстнувшей меня безумной жажды.
Она развернула меня лицом к толпе и шагнула ко мне; я отступила и коснулась спиной прохладного гладкого дерева помоста. Она снова шагнула вперёд: близко, так близко. Бог, смотрящий из её глаз. Я так много забыла, Боже, столько всего.
Она взяла мои руки и развела их в стороны и вверх, прижав к перекладинам невидимого креста. Когда она отпустила, они остались на месте, и я не смогла бы убрать их по своей воле. Она сияла слишком ярко, чтобы оставаться так близко ко мне, а её сердце скакало как пьяный от экстаза олень.
Она широко размахнулась правой рукой, сжимая пальцами рукоять невидимого молотка, и держа левой рукой невидимый гвоздь у моей ладони.
Когда она опустила молоток, я открыла рот, чтобы закричать в ожидании ослепляющей, ужасной и восхитительной боли, но боли не было, только знание, только Бог. Двери души моей распахнулись настежь, и свет, свет... Я чувствовала, как её пальцы прижали другой невидимый гвоздь к моей левой ладони, и она погрузила меня в агонию жертвенного агнца.
Когда я вновь обрела способность кричать, я рухнула навзничь в её сильные тёплые руки. Она держала меня, пока не перевела дыхание, пока не замедлился бешенный стук её сердца, и лишь когда её страсть утихла, она опустила меня на холодную землю. Я лежала совершенно беспомощная, пока она укладывала мои руки, одну над другой, мне на грудь.
Затем она повернулась к толпе, но я успела заметить лихорадочный блеск счастья в её глазах.
- Ноги, что шагали по свету, должны быть пригвождены к кресту, - сказала она. В нависшей тишине сбежал первый из мальчишек-католиков, за ним другой, остальные последовали за ними. Наблюдая за их отступлением, она произнесла, - Сердце, что билось ради этого мира, должно пронзить ради меня.
Я закрыла глаза и тихо заплакала. Слёзы стекали по моим седым волосам и капали на иссохшую землю. Она, вновь охваченная теплом, прикоснулась к моей слезе кончиками пальцев.
- Как тебя зовут, сестра? - участливо спросила она.
Я давилась и задыхалась, пока наконец, как некое тайное сокровище, из глубины веков не всплыло моё истинное имя.
- Иоанна, – прошептала я. - Иоанна, жена Хузы, домоправителя Ирода [1].
***
Они продержали её почти всю ночь, но наконец, даже самые горячие из её новообращённых отправились домой по кроватям. Я сидела снаружи на прохладной траве, в свете луны, и ждала. Фонари в палатке погасли. Её помощники и грубо раскрашенная палатка готовились покинуть город.
Лишь один огонёк пылал в палатке, изумрудное пятно в чёрных тенях. Оно переместилось к главному входу и превратилось в желтое свечение фонаря. Она небрежно покачивала его правой рукой, отбрасывая перед собой длинную золотую дорожку.
Она повернулась и посмотрела туда, где я сидела, хотя я была тенью в тени.
- Сестра? - Она попыталась сохранять тихий и уверенный тон, но я расслышала глубоко запрятанную дрожь. - Не думала, что ты прождёшь так долго.
- Не так уж и долго, - возразила я, встав на ноги и отряхивая юбку от травы. - По моим стандартам.
Она сделала осторожный шаг ко мне и подняла фонарь. Свет обтекал спокойные, безмятежные черты её лица, храня тайну её темных глаз. Её губы разомкнулись, когда я вступила в круг света.
- Я не причиню вам вреда, - сказала я. - Я никогда не сделала бы этого. Я просто хотела… спросить вас…
Она устала. Искусственное освещение придавало ей ложный цвет, но её рука дрожала под весом фонаря, а плечи опустились. Разумеется, она устала, Она устала под гнётом толпы. Так много голодных, нуждающихся, требующих.
И я, жаждущая того же.
- Могу ли я исцелить тебя, - закончила она за меня. – Убрать твою жажду и дать тебе покой.
Она не могла узнать об этом, только посмотрев на меня. Я слышала голос Бога.
- Нет, сестра, это не в моих силах, - её рука дрожала так сильно, что ей пришлось опустить фонарь и поставить около ног. – Мне так жаль, сестра Иоанна.
Я опустила глаза на свет, пылающий между нами.
- На самом деле я и не надеялась. Но я благодарю вас, что снова показали мне мою веру.
Я отвернулась, чтобы уйти во тьму, которая была моим домом. Но прежде, чем я вошла в неё целиком, она окликнула меня, и я повернулась и встретила её взгляд.
- Иоанна, жена Хузы, домоправителя Ирода, - голос сестры Эме сломался, когда она повторила моё имя. - Ты знала Его, не так ли?
Я закрыла глаза от сияния света.
- Да, - ответила я. Порыв ветра швырнул травинку во вздымающиеся волны озера, посеребрённые лунным светом. Палатка вздыхала и стонала, - Я знала их всех.
***
Я шла вместе с прокаженными, завернувшись в слои тряпок и обносков. Толпа всё ещё была велика, даже в столь поздний час, но перед прокаженными расступались все; мы двигались в одиночестве даже здесь, посреди потеющей толпы. Некоторые знали меня в лицо: ещё одна причина скрываться. Они знали меня как последовательницу Симона Мага [2], и могли закидать камнями.
Я видела его лишь краткий миг, когда толпа переместилась, и его глаза были чудесными, пугающими и всеведущими. Вуаль, маскировка – всё это было бесполезно. Он знал, чем я являлась.
Я отступила, надеясь незаметно ускользнуть, но мою руку накрыла чужая рука. Я повернулась, шокированная, что кто-то осмелился прикоснуться к прокаженному, и увидела коренастого бородатого мужчину с добрым лицом и улыбкой.
- Тише, - посоветовал он мне. - Меня послали принести тебя.
Я узнала его - Иуда Искариот, один из двенадцати его слуг. Он привёл меня в маленький, плохо отремонтированный дом и предложил сесть на одно из разбросанных по грубому полу одеял или тюков. Он предложил пищу, не зная, насколько она для меня бесполезна, а затем вино и воду. Я взяла немного воды, чтобы развеять его подозрения.
- Тебе нельзя пить после меня, - сказала я, когда он забрал чашу и поднёс её к своим губам.
- Ты не прокаженная, - нахально усмехнулся он и допил остальное.
Тени в дверном проеме, пришли в беспорядочное движение. Одна из теней повернулась и заговорила, и возражающий ропот угас. Он нырнул в дом и встал напротив меня, пока Иуда ставил между нами масляную лампу.
Несмотря на всю силу своих глаз, он был всего лишь человеком, не выше и не красивее других. От него пахло долгой дорогой и потом тяжёлого трудового дня. Уже не молодой, но и не старый. Пока что. На его лице появились морщины усталости, которых не было, когда я видела его в последний раз, когда я в последний раз верила его прекрасным словам.
- Бог, - пробормотала я и склонила голову к полу. Когда я подняла взгляд, он смотрел на меня со слегка удивленной улыбкой.
- Смирение должно исходить из сердца, - сказал он.
Иуда выступил вперёд, чтобы освободить ему сидение, и он со вздохом облегчения опустился на него.
- Учитель, это… - начал Иуда, но его учитель остановил его взмахом руки.
- Иоанна, - сказал он. - Жена Хузы. Я хорошо тебя помню.
Я выпрямилась, напуганная им более чем когда-либо. Я не снимала вуали, я была анонимной, как тысяча женщин за дверью. Он видел меня прежде всего раз, и я была тогда другой. Совершенно другой.
- Я слышал о смерти Хузы, - продолжал он. – Соболезную. Он был хорошим человеком.
- Откуда…
- Я знал, что ты придёшь сюда? Я просто знал, - Казалось, он забавляется, но не жестокой радостью - нежным весельем ребенка, полным удивления. – Ты проделала нелёгкий путь.
- Я никуда не ездила.
- Речь была не о поездке, - его улыбка исчезла. – Можешь снять вуаль. Я не боюсь.
Я раскрутила шарфы, чтобы показать ему свою неестественную бледность, свои такие алые губы, свои такие зеленые глаза. Улыбнулась, чтобы показать свои острые зубы.
- Долгий путь, - повторил он, не пошевелившись. – И будет ещё дольше, Иоанна. Хватит ли у тебя сил?
- Я…, - я сглотнула; просьба далась мне не так легко, как ложное смирение. - Вы можете помочь мне, учитель?
- Разве Симон Маг не обещал исцелить тебя? - Я склонила голову, но он продолжал, добрый и беспощадный, - Мой конкурент принял тебя, когда ты умирала, и обещал тебе вечную жизнь. Разве ты не довольна заключённой сделкой?
- Нет, - Я чувствовала подступающую к глазам влагу, но это были слёзы смертных, и моё тело больше их не знало. - Нет, учитель, пожалуйста, помогите мне. Я пошла к Симону Магу, потому что мне было нужно… Учитель, я просила у вас об исцелении, а вы сказали, что моё время истекло.
- Так и было.
- Он сказал, что может… дать мне…
Он взял тарелку риса, от которого я отказалась, и жевал его, пока я молча сгорала от стыда. Он глотнул вина из чаши, которую подал ему Иуда.
- Я просто хочу умереть, - наконец сказала я. Иуда отшатнулся и покачал головой, широко распахнув глаза. - Я убила человека, учитель, потому что я так хотела пить. Я не могу этого больше вынести. Пожалуйста, дайте мне покой.
Его глаза были полны горя и боли, пронзавших меня насквозь ледяными кинжалами. Я потянулась и дотронулась до его руки. Он не отодвинулся.
- Не мне отнимать твою жизнь, - ответил он. - Но я могу дать тебе нечто вроде покоя.
Он потянулся к тюку, стоявшему у растресканной стены, и достал крепкий острый нож. Он поднёс его к нашим соединённым рукам, и, прежде, чем я поняла, что он собирается сделать, порезал им своё запястье. Я вскрикнула, Иуда бросился вперёд и выхватил нож. Учитель слегка зашипел от боли и занёс наши руки над пустой чашей, из которой он пил вино.
Его кровь капала как драгоценности в простую глину, сначала быстро, затем медленнее. Когда он повернул своё раненое запястье вверх, никаких следов пореза не осталось.
- Пей, - велел он и отпустил мою руку. Я посмотрела вниз на чашу.
Он пролил туда лишь несколько капель, но чаша была полна до краёв. Я подняла её и сделала глоток, и чистый огонь сжёг моё горло дотла и влился в мои вены. Его кровь отдавала привкусом меда, цветов и слёз, и я пила, пока не осушила чашу до дна.
- Тебе не придётся убивать, - сказал он. Я прижала чашу к груди и поклонилась, на сей раз без ложного смирения, жалея, что не могу заплакать от радости. Здесь была вода жизни, в моем теле, и в сердце своём я ощущала пульс Бога. - Когда ты проголодаешься, чаша наполнится снова.
- Учитель, что Вы попросите взамен? – прошептала я. Симон Маг просил; ответной услуги просили все и всегда. Не было никаких подарков, только обмен.
Его рука нежно как ветер коснулась моих седых волос.
- Пройди свой путь, - ответил он, - Пройди до конца, и найдешь исцеление.
****
Я ждала на железнодорожной платформе, защитившись от бешеной ярости солнца плотной одеждой, шляпой и пляжным зонтиком с цветочками из выцветшего сатина. Было раннее утро и восход солнца оранжевым кремом украшал непрезентабельные черные коробки поезда. Пассажиры сновали вокруг меня туда-сюда, придерживая шляпы от белого пара и прохладного бриза.
В левой руке я держала свой единственный чемодан. Моя ноша была слишком драгоценна, чтобы поставить её хоть на мгновение.
Последователи сестры Эме появились на станции, стаей поношенных белых платьев и строго одетых мужчин с постными лицами – рабочие пришли пораньше, чтобы загрузить багаж и палатки. Примерно в середине группы я увидела фарфоровые изгибы её лица и её прекрасную улыбку. Она держала руку на плече молодой девушки, шедшей рядом.
Я ничего не сделала и не сказала, когда они прошли мимо меня к поезду. Гордыня всегда была моим недостатком, но я не могла просить, ни сейчас, никогда. Я наблюдала, как они один за другим садятся в поезд, и никто так и не поглядел в мою сторону.
Сестра Эме развернулась в одном шаге от железных ступеней, и посмотрела прямо на меня с улыбкой, более теплой, чем разъяренное солнце.
- Сестра Иоанна, - сказала она, и звук её голоса заставил замолчать всех вокруг неё. У меня мурашки забегали по спине; я стряхнула их, расправив плечи.
- Ты пришла проводить нас?
Никаких просьб. Ни сейчас, никогда. Я встретилась с ней взглядом.
- Я пришла к вам присоединиться.
Её улыбка исчезла. Возможно, она думала о том, кем я была, о том, что может натворить такая густая тень среди её света.
- Ты? – переспросила она. Моя рука напряглась на ручке чемодана, и я ослабила её усилием воли. Ее помощники откровенно разглядывали меня, тихонько перешептываясь между собой. Глаза сестры Эме, словно облако в ясном небе, затуманивало сомнение. Я была чем-то древним, неизвестным, чем-то тёмным. На мгновение я ощутила укол беспокойства – стоило ли вообще приходить? Слишком поздно идти на попятную.
Она протягивала мне руку. Я подошла, раздвигая подолом юбки, стоявших на моём пути, и вдруг поняла, что обе мои руки заняты. Мне придётся либо поставить чемодан, либо опустить пляжный зонтик.
Я свернула зонт. Солнце сжало меня в свои жестокие неумолимые объятья, обжигая, несмотря на слои одежды и соломенную шляпу, закрывавшую моё лицо. Я повесила зонтик на сгиб локтя и потянулась, чтобы пожать руку сестры Эме. Её тёплые пальцы сплелись с моими.
Мгновение агонии, и я оказалась в прохладной тени вагона, а пальцы сестры Эме касались моего лица. Я не могла её видеть; даже столь краткое пребывание на солнце превратило моё зрение в скопление черно-серых пятен. Потребуется несколько минут, или даже часов, прежде чем в глазах прояснится.
- Смело, - прокомментировала она с улыбкой в голосе. – Добро пожаловать на борт, Иоанна. Нам предстоит долгий путь.
***
У него был огромный вычурный особняк за пределами стен Иерусалима, постоянно окруженный людьми, искавшими чуда, благословения или хотя бы доброго взгляда. А так же у него была стража – суровые мужчины, всегда готовые пустить в ход кулаки или ножи. Двое из них охраняли вход, когда я явилась в своей вуали прокажённой; один нагнулся за камнем, чтобы бросить в меня. Я откинула вуаль и показала лицо. Тот, что с камнем, усмехнулся, пожал плечами и выбросил его через плечо. Другой страж просто сплюнул мне под ноги и поудобнее прислонился к стене.
Нищая лачуга никогда не устроила бы Симона Мага. Мягкий искусственный свет внутри дома мерцал на резных столиках из драгоценного кедра, посуде из тончайшего фарфора, золотых светильниках и флягах. Пол устилали ковры и шкуры. Дверной проём в дальнем конце комнаты был задрапирован черной тканью с нашитыми на ней золотыми монетами, позвякивавшими от прохладного вечернего ветерка. Воздух благоухал от дорогих духов, подаренных богатыми покровителями.
- Симон? - позвала я. Монеты позвякивали, снаружи над чем-то грубо хохотали стражники.
- Обычно ты называла меня учителем, - заметил он. Я крутанулась и обнаружила его в тени совсем рядом с собой. Когда он вышел на свет, я заметила новую одежду - наверняка, очередной дар. Умбра и золото его наряда отбрасывали сияние на его кожу, искрами отражаясь в его бездонных глазах. Симон Прекраснейший. Ни один человек, рождённый женщиной, не мог быть настолько красив. - Я скучал по тебе, Иоанна. Его голос был таким печальным, таким любящим, что сразу же пристыдил меня. Я поймала себя на том, что отвожу взгляд и поняла, что должна быть осторожнее и не проявлять слабости, которая может меня уничтожить.
- Я ходила к нему.
Он дотронулся до моей щеки - словно языком пламени коснулся - одновременно прекрасно и агонизирующе больно. Пока я восстанавливалась, он прошел мимо и устроился на толстых подушках, как хозяин, расспрашивающий служанку.
- И как тебе плотник? - Симон произнес это слово с едва заметной сварливой интонацией. - Всё мастерит свои чудеса?
Я дотронулась до чаши в моих лохмотьях прежде, чем успела спохватиться; словно женщина, предающая позорного незаконнорожденного ребенка. Он заметил, разумеется; я видела вспыхнувший огонёк в его глазах.
- Так какое чудо он смастерил для тебя, любовь моя? - промурлыкал он, словно сытый кот. - Он предложил тебе прощение за твои грехи? Он исцелил тебя? О, нет, прости, я вижу, что он этого не сделал. Жаль, правда. Это действительно было бы чудом.
Я стояла молча, рассматривая его красоту, словно хлыстом обжигающую мою кожу. Симон сделал изящный пасс рукой, достал из воздуха золотой кубок с вином и сделал медленный глубокий глоток.
- Хочешь пить? - спросил он.
Я покачала головой.
- Лгунья. Иоанна, я прощу тебе заигрывания с моим конкурентом, если ты сядешь и выпьешь со мной. Ты сделаешь это?
Когда-то я лежала на этих самых мягких подушках, пылая в лихорадке, а он приподнял мою голову, поднёс к губам чашу и велел: "пей, женщина, пей и живи". Я набрала тогда полный рот, хотя с первого глотка чувствовала, как содержимое разъедает мою душу. Будь я сильнее, я бы выплюнула. Отказалась бы от второго глотка.
Но я осушила чашу до дна и сейчас пришла пора платить за мой эгоизм.
- Я верю в него, - тихо сказала я. - И собираюсь к нему присоединиться. Я пришла лишь сказать тебе об этом.
Тишина. Монеты занавеса звенели как разбитые мечты. Симон держал свой кубок обеими руками и смотрел на меня с кривой улыбкой.
- Так сделай это, - пожал он плечами. – Что мне до тебя? Ты - ничто, меньше чем ничто. Ты служила Ироду и предала его, побежав за плотником, стоило ему пальцем поманить; но стоило тебе заболеть проказой, как ты отвернулась от плотника и приползла ко мне за чудом. Теперь, когда ты поправилась, ты предаёшь и меня. Ты – духовная блядь, Иоанна.
Я считала, что он больше не сможет ранить меня настолько глубоко, но от небрежного равнодушия его голоса, от слов, острых как лезвия, меня затошнило от горя и стыда. Я опустила взгляд на свои судорожно сжатые руки. Когда я снова подняла глаза, Симон исчез. На подушках было пусто. Снаружи смеялись охранники. Куда он…
Он схватил меня сзади за горло, притянув в жар своих объятий. У него были сильные руки, умелые руки, и прежде, чем я смогла сопротивляться, он проник мне под одежду и вытащил чашу.
- Что это? - он отпустил меня, и я развернулась к нему лицом, оцепенев от страха при виде того, как небрежно он держит моё спасение. Он вертел чашу так и эдак, поглаживая пальцами неровную поверхность и разглядывая низкое качество глины - Чудо? Чудо, что гончару удалось это продать. Держи.
Он бросил мне чашу. Я обняла её мягко, как младенца. Улыбка Симона превратилась в широкий оскал.
- Или вот эта? - Он щёлкнул пальцами, и в них появилась ещё одна чаша, такая же, как та, что я держала. Он бросил её мне; я поймала, испуганно ощупала. – А может эта?
Он создавал одну чашу за другой. Четвертую я не смогла поймать; она уразбилась об угол столика из кедрового дерева. Я упала на колени и стала слепо нашаривать осколки.
Когда я оторвала свой обезумевший взгляд от обломков, я увидела гнев в его глазах. Видимо, именно тогда он понял, насколько он меня потерял .
- Разбей их, - приказал он. – Разбей их все.
Я пыталась спасти чаши, отчаянно пыталась, но они одна за другой выскальзывали из моих пальцев и бились о ковёр.
- Симон… - даже тогда я не могла просить. Он поднял ногу и опустил её на первую чашу. Она разлетелась на тысячу кусочков пыли.
- Вернись, - предложил он, поставив сандалию на вторую чашу. Я покачала головой, не зная, отказываю ли я ему или отрицаю боль этого момента. – Вернись ко мне, и я забуду всю эту глупость.
Очередная чаша превратилась в глиняную пыль и черепки. Осталась одна. Я лихорадочно уставилась на неё.
- Твоё место не с ним, Иоанна. Ты знаешь это. - Он поднял ногу. Моё отражение в его тёмных глазах мерцало и простиралось в тени. - Я делаю это ради твоего блага, ты же знаешь.
На дне последней чаши что-то краснело. На моих глазах в ней пузырился волшебный источник жизни. Нога Симона начала опускаться…
Я сбила его с ног. Он упал около стола и опрокинул лампу с кувшином. Вино пурпурным водопадом залило его одежды и ковры. Я подхватила свою чаша, осушила её двумя быстрыми виноватыми глотками и попятилась к выходу, когда Симон посмотрел на меня.
Он не кричал, не проклинал. Он просто смотрел. Этого было достаточно.
Я бросилась во тьму, проскочив между двумя пораженными охранниками, и побежала к залитым лунным светом стенам Иерусалима. Бинты прокаженной развевались позади меня, как ленты на ветру.
Кто-то ждал меня на обочине. Лунный свет коснулся его лица и доброжелательной улыбки.
- Он сказал, что ты пошла этой дорогой, - сказал Иуда. - Небезопасно ходить одной.
Я бросила взгляд на жилище Симона. Он стоял в дверном проеме, сложив руки на груди и смотрел, как я ухожу.
***
Сидеть позади сестры Эме, когда она взрывалась яростью своей веры, было странной переменой; она направляла веру наружу, в голодные лица, в пустые глаза. На моем месте ощущались лишь отголоски силы, ничего похожего на тот поток, который чуть не смёл меня прежде. Я была благодарна за это. Нельзя так тесно общаться с Богом ежедневно.
Вскоре я узнала, что каждое возрождение выглядело одинаково - очередной пустырь, иногда сухой, иногда полный грязи; очередной городок у горизонта. Иногда толпа была старше, иногда моложе. Рутина затягивала. Сестра Эме проповедовала и молилась до глубокой ночи, поднимаясь с рассветом, чтобы принять участие в работах по обустройству лагеря. Я выполняла работу для одной руки: приносила воду или чистила одежду. Всюду, где приходилось выходить под солнечный свет, я носила свой пляжный зонтик. Одна остроглазая молодая особа заявила, что моё лицо сделала таким белым какая-то кожная болезнь, возможно, проказа. Они все считали, что сестра Эме поступила вполне соответствующе, включив в свою свиту прокажённого, хотя втайне, должно быть, задавались вопросом, почему она меня не исцелит.
Стоя на коленях около озера в Айдахо и отстирывая грязные пятна с подола платья сестры Янси, я вдруг поняла, что делала такую работу прежде. Я просто задвинула подальше воспоминания о том, чего нельзя забыть. Теперь же они подступили так близко, что я практически чувствовала запах пыли Иерусалима, ощущала прикосновение грубой ткани к коже, видела жаркое марево над камнями внутреннего дворика, куда я каждый день ходила за водой. Здесь меня тоже избегали, и мне приходилось выбирать время так, чтобы другие женщины не забросалименя оскорблениями или камнями.
Я оттолкнула прочь драгоценные болезненные воспоминания и заскребла усерднее. На меня упала прохладная тень и скосив глаза, я увидела опустившуюся рядом со мной сестру Эме с бельём для стирки в руках.
- Я подумала, что смогу найти тебя здесь, - сказала она. Она не говорила со мной - ни с кем - в течение многих дней, занятых рутиной проповедей, исцелений, сна и работы. Вид у неё был измотанный, в руках появилась дрожь, которой не было раньше. - Как ты, Иоанна?
- Я в порядке, - ответила я. – А вот вы устали.
Она коротко хохотнула и опустила голову, замачивая одежду, скручивая, натирая её мылом. Вода была очень, очень холодной. Её пальцы приобрели синюшный оттенок и задрожали намного сильнее.
- Возможно, - признала она. – Возможно, всё кончено.
Я прекратила работу и повернулась к ней. Я путешествовала с нею почти год, не так уж и долго, как мне казалось. Год был ничем для меня, но для неё, пылающей настолько ярко, год был целой вечностью.
- Ты заметила вчера вечером? – медленно продолжала она. - Кое-что пошло не так. Я как будто… заблудилась. Я звала, но он не пришёл, была только я. Я одна.
Я заметила, и не только прошлым вечером. Иногда сестра Эме словно искала тот огонь, который прежде я видела в ней так ясно; робкая искра вместо пожарища. Иногда она опускалась до заученной скороговорки продавца. Наверное, следовало ожидать того, что усталость подкосит её дух. Даже ему был необходим отдых.
- Я боюсь, - продолжила сестра Эме. Она низко опустила голову, слёзы стекали по её щекам и капали на постиранную юбку. - О, сестра, что если это никогда не вернётся? Они приходят за чудом. За верой. Что, если мне больше нечего им дать?
Я забрала у неё стирку и высушила её ледяные руки подолом собственной юбки. Она положила голову мне на плечо. Я утешала её, мягко покачивая и поглаживая по голове. Мой бедный пророк, столь ярко горящий.
Что будет, когда свеча догорит?
Следовало подумать получше, прежде чем прийти и разрушить её веру.
***
Он появился из тени завитками тумана: простой трюк, которым он обычно впечатлял своих последователей. Я несла флягу воды по внутреннему двору, торопясь уйти с обжигающего солнца, но увидев его, замерла, не в силах вздохнуть. Солнечные лучи гигантскими ладонями давили на меня, мои руки сжимались вокруг тяжелой фляги. Я почти ослепла, но он выделялся, словно искра во мраке.
- Хорошая вода? - спросил Симон Маг, небрежно прислонившись к стене из грубого камня. Он выглядел почти спасителем: прекрасным, с широко распахнутыми глазами, наполненными ангельской нежностью. - Милая Иоанна, ведь наша небольшая размолвка не привела тебя в рабство к галилейскому плотнику? Что скажут люди?
- Уйди, - сказала я, не громко, потому что я не хотела быть услышанной мужчинами внутри дома. - Уходи, пожалуйста. Ты не имеешь права быть здесь.
- У меня есть право на всё. - Симон Маг выпрямился и поправил одежду. - Войди в тень, моя дорогая, прежде чем обгоришь настолько, что не сможешь исцелиться. Таким как ты не место на свету.
Солнце причиняло мне невыносимую боль, руки яростно тряслись, проливая воду мне на одежду. В глазах потемнело, но я различала, как он протянул ко мне руку. Указывая. Командуя.
- Нет! - фляга выскользнула из моих рук и разбилась о камни. - Симон, я ушла от тебя! Ты не имеешь права!
- Он оставил тебя блуждать между светом и тьмой, - продолжал Симон. – Вернись туда, где тебя любят, где твоё место. Не убегай больше, Иоанна.
Я опустилась на колени, словно вуалью укрыв вспотевшее лицо седыми волосами, и попыталась обратиться к своей вере. В присутствии Симона она скукожилась и исчезла.
А затем Иуда спросил:
- Ты, чего тебе здесь надо?
Я подняла голову, но из-за солнечной слепоты увидела лишь размытую фигуру. Он знал Симона Мага, конечно, как и все они. Я думала, что он позовёт на помощь, но он вышел в наружу.
Один.
- Свою собственность, - мурлыкнул Симон; я услышала злобное веселье в его голосе. - Малец, беги и скажи своему хозяину, что я пришёл припасть к его королевским ногам.
- Он не придёт.
- Нет? Тогда я возьму то, что принадлежит мне и уйду. - Он снова протянул ко мне руку и щёлкнул пальцами. - Вставай, Иоанна.
Мужские руки обняли меня. Иуда. Он дрожал, хотя и не настолько сильно, чтобы Симон заметил; испуганный, но готовый рискнуть всем, несмотря на страх.
- Во имя Божие, убирайся! – крикнул он. Его слова вызвали движение внутри дома; я услышала шорканье сандалий по камням внутреннего двора и поняла, что к нам присоединились другие, готовые к борьбе. Кто из них? Возможно, добросердечный как всегда Пётр. Иоанн, с холодным, решительным взглядом, всегда готовыми к конфликту.
- Она должна сказать это, - произнёс Симон Маг. Его голос был таким же тёплым и грустным, а ещё таким же предательским, как я помнила. Я поверил однажды, так сильно, и была так сильно предана. - Иоанна, моя дорогая? Ты ведь хочешь пойти домой?
"Домой", подумала я с пронзительной скорбью. Не было больше никакого дома, только мошеннические улыбки Симона или более резкая, но и более честная любовь Двенадцати и Одного. Я никогда не смогла бы стать одной из них, даже если бы полностью вышла из тени.
Но я никогда не смогу вернуться к Симону Магу. Никогда больше.
- Уходи, - сказала я. Прозвучало совсем не так сильно, как я хотела. - Оставь меня.
Иуда поднял меня на руки, и пока он нёс меня внутрь, я ощутила, что тени пусты. Симон исчез, растаял как кошмарный сон.
Я совсем ослепла; то, что мы уже внутри дома я поняла только по внезапному чувству облегчения на коже и бормотанию голосов вокруг. Пётр призвал к порядку и рассказал о Симоне Маге; слова уплыли вдаль, когда Иуда унес меня в чулан, где лежала моя постель. Кто-то следовал за нами; я слышала звук его шагов позади. Иуда положил меня на одеяла и отвёл потные волосы от моего лица.
- Она больна, - произнёс он через плечо наблюдателю. – Позови мастера.
- Нет, - я схватила его за руку. – Не надо, я поправлюсь, дайте только время. Это просто солнце.
Тот человек издал горловой звук отвращения. Я узнала его, даже не видя: Иоанн, видящий своими ледяными глазами так много и так далеко.
- Оставь её, - велел Иоанн. - Мы должны сообщить о том, что она сделала.
Рука Иуды отпустила мой лоб, когда он повернулся.
- И что же она сделала, кроме того что отказалась от ложного мессии? Не начинай снова. Иоанна, хочешь воды?
Он забыл, что я разлила воду на булыжники двора. Я изобразила улыбку и покачала головой. После пытки солнцем я чувствовала себя вялой и растерянной.
- Спасибо, мне нужен только отдых, - сказала я. Он легонько пожал мою руку и встал. - Иуда, я… я не приводила его сюда. Я ни за что не хотела бы, чтобы он здесь появился.
- Я знаю, - ответил он. – А теперь отдыхай.
Я отвернулась лицом к стене и слушала, как они уходят.
Прошло несколько часов, заполненных приглушенным гулом жаркого спора снаружи. В моих глазах немного прояснилось. Я уже различала цвета, хотя они и казались блеклыми и припорошенными пылью. Потребуется несколько суток, чтобы восстановиться окончательно, но я уже видела достаточно хорошо, чтобы разложить по порядку хранившийся рядом со мной скудный скарб. Я расставляла запечатанные фляги с маслом, когда кто-то постучал по каменной стене около моей двери. Я раздвинула занавес и обнаружила Джеймса, стоящего с опущенной головой и избегающего моего взгляда. Он был невысокого роста, жилистым и сильным, всегда готовым посмеяться. Мне он всегда нравился, и я верила, что нравлюсь ему - насколько человеку могла нравиться вдова с глазами полными ядовитого голода.
- Тебя зовут, - сказал он и отвернулся. Я наблюдала, как быстро он уходит прочь, втянув голову в плечи, и с упавшим сердцем поняла, что гостеприимство для меня исчерпано.
Путь был, разумеется, недолгим – всего один короткий коридор, но тишина, которая поприветствовала мой приход, заставила его казаться намного длиннее. Все Двенадцать сидели в неровном кругу. Иуда оставил мне место рядом с собой и я смиренно стала на колени на плотно утоптанный пол.
- Братья, - сказала я, склонив голову. Двенадцать, и никаких признаков мастера. Я видела его недавно, и во время этой краткой встречи его взгляд был устремлён куда-то невероятно далеко. Возможно, он опять ушел. Я с трудом могла представить встречу Двенадцати без него, но он конечно же, пришёл бы, если б смог. Конечно.
- Она скромна, - сказал Пётр одобрительным тоном. - Она знает своё место. Какой от неё вред?
Я опустила руки на бедра и опустила на них взгляд. Никакой гордости, не сейчас, Иоанна. Гордость – твой враг.
- Она вызывает отчуждение в нашем братстве, - заявил Иоанн. Ах, Иоанн, я знала, что это ты, я знала. Дело не в обычной ревности, или страхе. Иоанн был защитником, и сейчас вёл более высокий бой чем это. - Вы все знаете, о чём я говорю. Как мы можем учить правде, когда у наших врагов такая плодородная почва для того, чтобы сеять ложь? Мы ведь и вправду держим женщин в своём доме - её и Марию Магдалину, женщин в лучшем случае сомнительных достоинств! Как мы можем прекратить лживые наветы, если не устраняем их причину?
- Другое дело, если бы она была чьей-нибудь женой, или хотя бы сестрой, - поддакнул Симон Пётр. Его голос был удивительно гладким и спокойным для великана, покрытого шрамами за годы работы в море. Не тот человек, которого я желала бы видеть своим врагом. - Но одинокая женщина, даже вдова, вряд ли может избежать подозрений. Будем справедливы: иногда одной лишь правды недостаточно.
- Мы говорим о Джоанне или обо всех женщинах? – поморщившись, уточнил Джеймс, - Мы должны запретить приходить сюда матери Мастера? Мы должны прогнать верующих? Он никогда такого не говорил.
- Иоанна другая. - Иоанна перебил Джеймса, заставив замереть даже гуляющий по комнате сквозняк. - Все мы знаем это. Именно это различие является проблемой. Она не создание Божье. Она не в силах вынести света дня.
- Как и многие больные, - возразил Пётр.
- И многие одержимые! Но мы не должны ложиться с демонами, брат! Исцелим их и отправим своей дорогой. - Я подавила дрожь от буравящего взгляда Иоанна. - Я думаю, что сегодня за ней приходил её истинный хозяин. Она скажет по-другому?
Упала убийственная тишина. Они все повернулись ко мне. Ровным голосом я ответила, по-прежнему не поднимая глаз:
- Симон Маг сделал меня такой, какая я есть. Вы думаете, я благодарна ему за это? Он не мой хозяин. И никогда им не будет.
- Это ты сейчас так говоришь. Что, если ты заболеешь? Что, если…
- Достаточно, Иоанн! - Иуда рядом со мной пошевелился; я подняла взгляд и увидела, что он с вызовом смотрит в жесткое лицо Иоанна. – Достаточно обвинений. Не Иоанна разжигает меж нами рознь, а ты. Если мастер пожелает, чтобы она уехала, он ей скажет. Он скажет всем нам. А пока он этого не сделал…
Я ощутила позади себя волну присутствия, внезапную, как вспышка молнии. Его не было там прежде – и я, и все остальные знали это. Лицо Иоанна засияло лихорадочным блеском веры. Мастер пылал жарче уходящего дня силой мощи и любви, которая согревала нас даже мимоходом.
Он сказал:
- Вы правильно забеспокоились. Иоанна должна оставить нас завтра.
Я вскрикнула и бросилась к Мастеру, распростёршись во весь рост у его ног. Таких сильных, много прошедших ног в пыльных залатанных сандалиях, таких непохожих на изнеженную и ухоженную плоть Симона Мага. Я прижалась к ним щекой, жалея, что не могу заплакать, омыть его ноги слезами, вытереть их насухо своими волосами. Вместо этого я могла лишь безмолвно молить о милосердии.
- Я желаю, чтобы ты покинула нас, - спокойно повторил он. Он выглядел столь же грустно, сколь и непреклонно. Я посмотрела ему в лицо и увидела безграничное горе в его глазах, боль, которой нет человеческого названия.
- Значит, я должна уйти, - прошептала я и поцеловала его ноги. Я оставалась лежать, пока он не наклонился и не поднял меня. Я никогда не была так близко к нему, лицом к лицу, достаточно близко, чтобы почувствовать Бога под его кожей и увидеть Рай в его глазах. Слова вылетели как струя крови из раны:
- Мастер, я бы никогда не предала вас!
Всё остальное будто исчезло, словно он видел только меня. Я знала, что сейчас смотрю не на человека. Я больше не говорила со смертным. Свет в его глазах достиг глубин моего естества и разбудил что-то огромное и хрупкое. Что-то большее, чем любовь, большее, чем преданность. Веру. Абсолютную веру.
- Я знаю, - сказал он, и печально улыбнулся. - Именно поэтому, моя верная Иоанна, ты должна уйти, прежде чем станет слишком поздно.
***
Я делила палатку с сестрой Табитой, милой молодой девушкой с голосом как у певчей птицы; она пела гимны до и после службы сестры Эме. Не так давно сестра Табита поделилась со мной своими сомнениями насчёт сестры Эме. Мои же сомнения давно уже превратились в твёрдую уверенность.
За те два года, что я наблюдала за службами сестры Эме, пламя её веры вздымалось всё ниже и ниже, пока не остались лишь затухающие искры. Сестра Эме больше не металась по помосту словно лев, она ходила как актриса, заучившая роль. Её движения были детально продуманы и подробно обсуждены с парой её ближайших компаньонов; сестра Эме редко говорила со мной теперь, помимо выступлений. Однажды, в Индианаполисе, она попросила меня станцевать с ней, но в её глазах не было ничего от Бога - только отчаянный голод. Она хотела, чтобы я отдала ей свою веру. Я стала тем, к чему она могла прикоснуться вместо Бога.
Я в печали отдалилась от неё, и увидела, что её доверие умерло. Я совершила ошибку, придя к ней. Сестра Эме не могла дать мне исцеления, и теперь я наблюдала, как мой любимый пророк умирает дюйм за дюймом, и ничем не могла предотвратить это.
Я решила; уеду, когда мы достигнем следующей стоянки. Решение успокаивало если не мою совесть, то хотя бы горечь. Ночь сна, и я исчезну. Ничего сложного.
Меня разбудила агония жажды. Не нежного голода, к которому я привыкла; болезненной, разрывающей изнутри жажды плоти и крови, потребности рвать, ломать и кричать. Иногда на меня такое накатывало - не часто, раз в пять-десять лет. Это было похоже на смертельную ужасную агонию. Я скорчилась на своей узкой койке, прижав дрожащие руки к конвульсивно дергающемуся животу, и следила взглядом за качающимися по крыше палатки тенями древесный ветвей. Господи Боже, сестра Табита спит всего в двух шагах от меня, повернувшись милым юным лицом к тусклому свету луны. Её сердцебиение терзало мой слух, причиняя боль, которую я желала прекратить любой ценой.
- Убей её, - прошептал кто-то из тьмы, не Симон Маг, нет, слишком много времени прошло. Это была моя собственная тьма, изысканная и сильная. Я должна пить, должна напиться, прежде чем поток безумия захлестнёт меня.
Я поднялась в темноте, нашла свою сумку и начала выкладывать из неё слои одежды и древних бесценных воспоминаний - греческую библию (не более чем набор слов после всех этих столетий) - более позднее издание Тиндэйла, одно из немногих спасённых от сожжения в те тёмные для Англии дни - кусочек серебра. Запачканная монета покатилась по неровному земляному полу и упала на бок.
Я не могла остановиться даже ради монеты, моего самого драгоценного воспоминания. Я нащупала гладкую глину чаши и бережно, осторожно прижала её к своей груди. Магия защищала её от повреждений все эти века, но тем не менее, я не смела целиком положиться на волшебство.
Голод ярился, как дикий зверь, раздирая когтями внутренности в поисках выхода. Я ахнула от боли и услышала, как сзади села сестра Табита. Шелест простыней прогремел как выстрел. Её сердце забилось быстрее.
- Сестра Иоанна? – шепнула она. – С вами всё в порядке?
О, нет, дитя, я совсем не в порядке. Теперь, когда она проснулась, я не могу сделать это здесь. Жажда выгнала меня из палатки, на холодную мокрую траву под холодное покалывание лунного света. На мне была надета лишь ночная рубашка, но я не посмела задержаться и надеть что-нибудь ещё. Табита встала с постели и позвала меня. Я заставила себя остановиться и повернуться к ней.
- Пустяки, дитя, - шепнула я. Тяжело говорить, когда зверь так близко к поверхности. – Мне просто надо выйти по маленькому.
Она что-то недоверчиво пробормотала, но я уже выскочила наружу и зашагала по ужасно мокрой траве. Капли росы алмазами падали на землю там, где я ступала. На холм, к луне, к спасительному одиночеству. Табита меня не преследовала. Я крепче прижала чашу и поднималась, задыхаясь – не от нехватки воздуха, а от усилий сдержать появление зверя.
Добравшись до вершины холма, я описала стремительный круг – у моих ног мерцали огни лагеря: огромные океанские волны шатров для проповедей и более скромные палатки верующих Эме. Ветер ласково перебирал серебристо-зеленую траву.
Я опустилась на колени и взяла чашу двумя руками. Жажда колотила меня изнутри своими тяжелыми кулаками. Я ждала, когда на дне чаши пустынным родником Моисея забурлит красная жидкость. На сей раз ожидание было долгим, либо казалось таким из-за охватившего меня отчаяния.
Он не предал бы меня сейчас. Нет.
Я зажмурилась и зашептала молитвы; сначала на иврите, затем по-гречески, потом на каждом языке, который я знала.
Тепло каскадом омыло мои пальцы. Я ахнула и распахнула глаза, чтобы увидеть, как чаша наполняется жизнью, светом, спасением. Я почти различала его печальное лицо и его руку, простёртую с открытой раной.
- Иоанна?
- О нет, нет, нет. Только не это, не сейчас.
Сестра Эме встала прямо напротив моего злобного бледного лица. Ветер развевал пряди волос словно тёмную вуаль. Она, как и я, была одета только в мерцающее в темноте белое платье, не скрывавшее бледные как мрамор ноги. На её щеках сверкали серебристые дорожки слёз.
- Уйди, - прошептала я. - Уходи.
Мои руки дрожали от отчаянных усилий сдержать зверя, тени уже не шептали - кричали: "убей её, убей её, убей…!", и я была так близко, так близко к тому, чтобы сдаться. Сестра Эме опустилась на колени передо мной и дрожащей между нами чашей, но смотрела не на чашу, а на моё лицо. Столько отчаяния. Столько голода.
- Я потеряла его, - сказала она. Новые слезинки вспыхнули как алмазы на её лице. – Помоги мне, сестра! Только ты можешь помочь мне найти то, что я потеряла. Я не могу продолжать, не могу, их так много, они выпили меня всю, без остатка, мне ничего не осталось, ничего, ты понимаешь, я больше его не чувствую.
Я понимала её, сама долгие одинокие годы пытаясь сохранить драгоценные искры собственной веры, но сейчас это не имело значения; важны были только жаждущий зверь, только тьма, только чаша - моё личное бесценное спасение.
Её глаза потемнели от горя, и прежде, чем я успела её остановить, она выбила чашу из моих рук. Она укатилась прочь, оставив алую ленту драгоценного содержимого на траве, и канула во тьму.
***
Я с криком проснулась после кошмара и обнаружила, что мои губы накрывает мужская рука. Его кожа была горячей, словно в лихорадке. Я вывернулась, отшатнулась к стене и дрожа, завернулась в одеяло.
- Шшшш, - Иуда прижал дрожащий палец к своим губам. Я поняла; если его застанут здесь, у него будут серьёзные неприятности. Для меня же они стали бы фатальными. – Тебе пора уходить.
Он отвернулся и начал собирать мои жалкие пожитки, складывая их трясущимися руками. Я поймала его за запястье:
- Учитель сказала, что я должна уйти до завтра.
- Сегодня. Ты должна уйти сегодня ночью, - Иуда внезапно сделал судорожный, резкий вдох, полный муки, словно его ткнули ножом. Его глаза заволокло слезами. - Если бы он попросил тебя…
- Иуда?
- Если бы он попросил тебя отдать за него жизнь, ты согласилась бы? – прошептал он. Его голос отразился от каменных стен громко, словно крик. – Согласилась бы?
- Да.
Слеза скатилась по его лицу и сверкающей звездой застряла в бороде.
- Он попросил мою душу.
- Иуда… - я потянулась к нему, но он вскочил и убежал. Я поспешила следом, но внешняя комната была пуста, только покачивающийся занавес свидетельствовал о его уходе. Я повернулась назад к своему усталому беспокойному ложу.
Прямо передо мной стоял Учитель. Я никогда не видела его настолько усталым и измученным.
- Я попросил его о величайшем из даров, - ответил он, прежде чем я набралась смелости спросить. Мне казалось, что Иуда страдает? В этих глазах было горе всего мира. - Только у него достаточно силы, веры и любви. Остальные могли бы сделать это только из ненависти.
- Учитель, пожалуйста, не прогоняйте меня, - шепнула я. Вокруг нас спали его ученики, но я откуда-то знала, что они не проснутся, пока он этого не пожелает.
- Ты должна идти. Отсюда расходятся все пути. Ты не сможешь последовать за мной, никто из них не сможет. Путь, предстоящий тебе, самый долгий, так что будь уверена в своём выборе. Я не всегда буду с тобой.
Ослепительное сияние его любви обжигало мою кожу, словно солнце, и я поняла: он не отверг меня, а всего лишь осветил мне другую дорогу. Но всё равно, даже мысль уйти от его, от всех их, оставляла привкус пепла на языке.
- Вы всегда будете со мной, - сказала я, и прикоснулась к своему сердцу. - Здесь.
Он слегка наклонился и поцеловал меня в лоб, омыв светом и любовью мою холодную кожу.
Я вспомнила об ужасе в опустевших глазах Иуды. Он тоже получил этот поцелуй мира?
- Я уйду завтра, - сказала я. Он поморщился и покачал головой. - Завтра. Я остаюсь ради Иуды.
Он посмотрел на меня, горько улыбнулся и сказал:
- Да. Ты ему понадобишься.
--------------------------------------------------
От переводчика:
Имена упомянутых в рассказе библейских персонажей даны в русской, а не в латинской транскрипции (т.е. Иоанна, Пётр, Симон Маг и т.д. вместо Джоанна, Питер, Саймон Магус.)
Думаю, не надо объяснять, кто такие Иисус Христос и его ученики-апостолы. Немного о менее известных персонажах (в порядке появления в тексте):
1. Иоанна [евр. Йохана, "Яхве милостив"], жена Хузы [евр. Куза, "кувшин", "кружка"], домоправителя Ирода.
Иоанна была одной из исцеленных Иисусом Христом женщин, которые затем следовали за Ним и служили Ему "своим имением" (то есть жертвовали ему часть своего дохода). Иоанна была с Марией Магдалиной и другими женщинами, пришедшими к гробнице Иисуса и увидевшими, что она пуста. (Евангелие от Луки 8:3 и 24:10.)
Назвав Иоанну женой Хузы, домоправителя Ирода, Лука сообщил нам о ней кое-что важное. Греческое слово epitropos — «домоправитель», описывает человека, которому доверили опекать и охранять имущество другого человека. Домоправитель — это не слуга низшего класса. Это довольно высокое положение. Хуза имел полномочия принимать решения от имени Ирода относительно его состояния, что говорит о его высокой образованности и умении распоряжаться огромными суммами денег. Как главный распорядитель состояния Ирода, Хуза был и его главным советником по денежным вопросам. Конечно же, человек, занимающий такое положение, имел возможность увеличить и личное благосостояние. Ведь он жил среди роскоши и как домоправитель самого Ирода имел связи с влиятельными политическими деятелями. Некоторые предполагают, что Хуза и был тем самым царедворцем, чьего сына Иисус исцелил. Соответственно, жена столь важного вельможи как минимум должна была быть знатной и властной женщиной.
2. Симон Маг (греч. Simon, лат. Simon, от евр. chоmon, "бог услышал" ), в христианских преданиях самарийский чародей, антагонист апостола Петра, выступавший проповедником доктрины, противостоящей христианской ортодоксии. Ранние церковные писатели называли его основоположником гностицизма (секта "симониан"
.Симон маг, "выдавая себя за кого-то великого", снискал волхвованием чрезвычайную славу в народе, но проповедь апостола Филиппа поколебала его авторитет, и он принял крещение. Из зависти к могуществу апостолов Симон Маг предлагал пришедшему в Самарию вслед за Филиппом Петру деньги в обмен на апостольское достоинство, но тот проклял его как помыслившего купить дар божий (отсюда термин "симония" - практика продажи и покупки церковных должностей).
О дальнейшей судьбе Симона мага повествуют многочисленные легенды, касающиеся подвижничества Петра в Риме. В них усугубляется мотив соперничества апостола и чародея (которое подчёркивается совпадением имён Симона = Петра и Симона мага). Раз за разом Пётр изобличает волхва, пока не одерживает над ним окончательной победы, утверждая торжество веры над суеверием. Например, существует рассказ о том, как Симон маг, присвоив себе имя Христа, поместил у входа в своё жилище огромного пса ("пёс чёрен" - традиционное обличье "нечистой силы"b) и угрожал, что тот разорвёт всякого, кто не верит, что он Христос. Пётр молитвой обращает ярость пса против его хозяина (по иной версии, пёс страшным голосом уличает чародея во лжи). В другой раз Симон маг объявляет себя бессмертным и в доказательство кладёт голову на плаху, но в последний момент подставляет вместо себя овна, сам же, проведя три дня в укромном месте, с триумфом возвращается ко двору императора. Но и этот обман открыт Петром, и Симон маг, чувствуя силу соперника, решается имитировать вознесение, чтобы со славой покинуть Рим. По этому случаю на форуме (или на Марсовом поле) воздвигается высокая деревянная башня, с которой Симон маг бросается вниз; демоны подхватывают его, но Пётр приказывает им отступиться, и колдун разбивается о камни (ср. значение имени Пётр - "камень". Мотив самозванства, фальшивого притязания на уподобление Христу присутствует и в самой ранней версии легенды о кончине чародея (впервые зафиксированной у Ипполита, нач. 3 в.), по которой Симон маг приказывает зарыть себя заживо в землю, обещая воскреснуть на третий день. Таким образом, Симон маг оказывается антагонистом не только апостола, но, в более глубоком смысле, и самого Христа, предтечей самозванца последних времен - антихриста.
То, что Симон Маг имел таинственные и сверхъестественные силы, признавали даже его противники, но они утверждали, что эти силы даны ему адскими духами и фуриями, которые всегда сопровождали его.
3. Мария Магдалина. «…Мария, называемая Магдалиною, из которой вышли семь бесов». Про Марию Магдалину рассказывают много сказок о том, что она занималась проституцией до того, как встретила Иисуса. Но в Новом Завете ни разу не говорится, что Мария была блудницей. Лука говорит о Марии лишь то, что из неё вышло семь бесов. Греческое слово exerchomai — «выходить», составное: ex переводится из, erchomai — идти. Целиком же слово exerchomai переводится выйти, вытеснить, спасаться бегством. В Библии не говорится практически ничего конкретного об освобождении Марии от бесов, однако всё равно ясно: она была так благодарна Иисусу, что оставалась рядом с Ним до самого конца Его служения. Мария была рядом, когда Иисуса распинали. После распятия она помогала готовить Его тело к погребению. Она в числе первых увидела, что гробница пуста. Она же первая увидела Иисуса после воскресения и возвестила всем, что Он воскрес.
Информация взята со страниц разных сайтов Интернета.
Продолжение здесь
@темы: перевод, вампиры, Вино веры, внесерийное, Рейчел Кейн (Rachel Caine)